Сохранять молодость в 78 лет и при этом руководить одним из самых популярных театров страны – дело непростое. Любимцу публики Александру Ширвиндту в этом помогают природный юмор и философское отношение к жизни. Но сам Александр Анатольевич считает себя человеком весьма серьезным и даже неулыбчивым.

— Александр Анатольевич, в ряде интервью вы говорили, что возраст берет свое. Но глядя на вас из зрительного зала, так никогда не скажешь. Что помогает вам оставаться энергичным и моложавым?

— У нас в театрально-педагогических кругах есть традиция. Приходит студент-красавец. Два метра роста, белые кудрявые волосы, голубые глаза, торс… Ну явно Ромео или Джеймс Бонд. И обязательно на третьем курсе ему дают сыграть в отрывке Гобсека или какого-нибудь там маразматика. Это называется – на сопротивление материалу. Так вот, моя беготня по сцене – это на сопротивление материалу. Потому что материал совершенно уже не бегает, но сопротивляться надо. По прямой двигаюсь без проблем, а ступеньки – уже проблема. Лечусь специальным согревающим гелем для суставов. В инструкции по применению написано: «Намазывать от колена до копыта».

— Опять шутите?

— Нет, могу инструкцию показать. И еще там написано: «После процедуры рекомендуется накрыть лошадь попоной. Желательно воздержаться от работ на мягком грунте». Я уже мазал. Потрясающий эффект! Правда, от мягкого грунта пока отказываюсь. Принципиально. Соглашаюсь лишь на твердое покрытие.

— Простите за вопрос не в тему. Вот у вас на столе стоит ваза, набитая деньгами. Для взяток?

— Почти. Однажды на двери кабинета врача увидел табличку: «Доктор цветы и конфеты не пьет». Так примерно и у меня. Три года назад, когда был юбилей, специально уехал далеко, чтобы меня никто не нашел с поздравлениями. Но желающих поздравить все равно было много. Как только открылся сезон в театре, они вереницей потянулись сюда. И неудобно вроде писать на двери: «Худрук трубки и табак не принимает». Поэтому всем, кто хотел поздравить, я сказал: мол, вот у меня стоит чаша. Бросайте в нее десятки. Не пятьдесят и не сто рублей, а только десятки. Сказал вроде бы в шутку, но три года прошло, а люди по-прежнему приносят, например, если хотят поскорее решить какую-нибудь проблему. Весь ужас в том, что бумажные купюры теперь изъяты из обращения, и гора монет все растет и растет. Представляете, если я приду с чемоданом, полным десятирублевок, в банк, чтобы их обменять?

— У вас образ человека, который вроде бы шутит, но никогда не улыбается… Вы на сцене когда-нибудь раскалываетесь?

— Вы знаете, нет. Во-первых, плохо раскалывают, – не смешно. А во-вторых, я какой-то снулый. Разве что по молодости не мог сдержаться, когда какой-нибудь конферансье путал мою фамилию. Ну что такое Ширвиндт? Это ведь для русского слуха очень трудно воспроизвести. Три согласные подряд. Допустим, оказались мы с шефским концертом под Ашхабадом – выступали в военном госпитале, где лежали ребята, прошедшие Афганистан. И там, на столбе перед местным клубом, я заметил самодельную афишу, сообщающую о нашем концерте: «Сегодня у нас в гостях известные артисты – Дарвин и Ровенглот». Под Дарвиным подразумевался Мишка Державин, а я превратился в Ровенглота.

Кстати, в пору шефских концертов и поездок по стране со мной мучились не только конферансье. И когда в конце вечера на сцену поднимался какой-нибудь замполит или председатель колхоза, то непременно говорил, что сегодня в концерте принимал участие Ширвинут. А были еще варианты – Ширвин, Шервал, Ширман, Ширвинг и Шифрин. Имелось даже штук пять неприличных вариантов…

— У вас, я знаю, есть медаль «За освоение целинных и залежных земель». Казалось бы, где театр и где целина! А вот нет же – советская власть решила скрестить эти два нескрещиваемых явления…

— Сегодня это звучит как полное идиотство, но в конце пятидесятых такая медаль давала, что называется, путевку в жизнь и зарабатывалась с большим трудом. А в моем случае могла быть приравнена к медали «За отвагу». Я не шучу.

Дело в том, что профсоюзную организацию театра в те годы возглавлял Борис Федорович Ульянов – человек круглосуточного патриотизма и наивной, но всепоглощающей тщеславности. Он организовывал все шефские концерты театра. Сам Б.Ф., как его называли в кулуарах театра, вел эти концерты и читал стихи Маяковского в неизменной «бабочке» на неизменной серой рубашке, которая, очевидно, была когда-то белой, но от постоянного использования не успевала окунаться в мыльную воду и от этого немного посерела. Мы, молодые артисты, всегда с воодушевлением откликались на призывы Б.Ф., зная, что на любом концерте после заключительных слов руководителя: «Дорогие солдаты (врачи… ремонтники… комсомольцы… и т. д.), служите спокойно! Знайте, что за вашей спиной стоит многомиллионная армия советских артистов!» – последует угощение, а в случае воинской части даже обед.

— А причем здесь медаль за освоение целины?

— Дело в том, что именно под руководством Б.Ф. наша актерская бригада вызвалась поехать в Кустанайский край на обслуживание целинников. Такой заявки даже обезумевшие от призывов «Все на целину!» работники ЦК ВЛКСМ не ожидали и мягко намекнули нашему предводителю, что порыв сам по себе прекрасен, но в феврале там вьюга, снег, минус 30-40… Б.Ф. был неумолим, и мы полетели в Кустанай.

Два раза при перелетах мы были на краю гибели, а однажды, разминувшись со встречающими нас тракторами, стали замерзать посреди степи. Мы случайно выжили – на нас буквально натолкнулись два поисковых трактора, доволокли до Кустаная, где нас встретили как папанинцев. Потом в зале филармонии был прощальный концерт, Б.Ф. рассказал «Стихи о советском паспорте», и нам вручили медали.

— Александр Анатольевич, многие ваши шутки, ироничные фразы ушли в народ. А вам приходилось когда-нибудь из-за них страдать?

— Конечно. Особенно чреваты в этом отношении капустники: мало ли что скажешь в порядке экспромта. Я делал однажды праздничный вечер, посвященный 60-летию Театра сатиры. Был установлен пандус в виде улитки. На нем выстроилась вся труппа. Наверху, на площадке, стояли Пельтцер, Папанов, Менглет, Токарская Валентина Георгиевна – прелестная дама с трагической судьбой… Я вел программу и представлял труппу: «Вот молодежь… а вот среднее поколение… а вот наши ветераны, которые на своих плечах… И, наконец, – кричал я, – вечно молодой пионер нашего театра 90-летний Георгий Тусузов». Он бежал против движения кольца. Зал встал и начал аплодировать. Пельтцер повернулась к Токарской и говорит: «Валя, вот если бы ты, старая б…, не скрывала своего возраста, то и ты бегала бы с Тузиком».

И вот из-за шутки в отношении Тусузова я как-то едва не лишился профессии, биографии и всего на свете. Дело было на 80-летие мощнейшего циркового деятели Марка Местечкина. На арене Цирка на Цветном бульваре толпились люди и кони, чтобы выразить свое восхищение мэтру советского манежа. В правительственной ложе сидело московское начальство и МГК партии. Я, собрав юбилейную команду, вывел на сцену Аросеву, Рунге, Державина, которые демонстрировали Местечкину схожесть наших с цирком творческих направлений. «И, наконец, – привычно произношу я, – эталон нашей цирковой закалки, универсальный клоун, 90-летний Егор Тусузов». Тусузов дрессированно выбегает на арену и под привычный шквал аплодисментов бодро бежит по маршруту цирковых лошадок. Во время его пробежки я успеваю сказать: «Вот, дорогой Марк, Тусузов старше вас на десять лет, а в какой форме – несмотря на то, что питается говном в нашем театральном буфете». Лучше бы я не успел этого произнести…

На следующее утро Театр сатиры пригласили к секретарю в МГК партии по идеологии. Так как меня одного – в силу стойкой беспартийности – пригласить в МГК было нельзя, меня вел за ручку секретарь партийной организации театра милейший Борис Рунге. За утренним столом сидело несколько человек строгой комиссии. С экзекуцией не тянули. И, обращаясь к Рунге, спросили, считает ли он возможным пребывание в стенах академического театра человека, осмелившегося с арены краснознаменного цирка произнести то, что повторить в стенах МГК никто не решается. Боря беспомощно посмотрел на меня, и я, не будучи обремененным грузом партийной этики, сделал наивно-удивленное лицо и сказал: «Мне известно, что инкриминирует мне родной МГК, но я удивлен испорченности восприятия уважаемых секретарей, ибо на арене я четко произнес: «Питается давно в буфете нашего театра». Сконфуженный МГК отпустил нас без партвзысканий