Александр Ширвиндт: Из-за шутки едва не лишился
профессии
«Столетник», Александр Кремнев
4 марта 2013
Сохранять молодость в 78 лет и при
этом руководить одним из самых популярных театров
страны – дело непростое. Любимцу публики Александру
Ширвиндту в этом помогают природный юмор и философское
отношение к жизни. Но сам Александр Анатольевич
считает себя человеком весьма серьезным и даже
неулыбчивым.
— Александр Анатольевич, в ряде интервью вы говорили,
что возраст берет свое. Но глядя на вас из зрительного
зала, так никогда не скажешь. Что помогает вам
оставаться энергичным и моложавым?
— У нас в театрально-педагогических кругах есть
традиция. Приходит студент-красавец. Два метра роста,
белые кудрявые волосы, голубые глаза, торс… Ну явно
Ромео или Джеймс Бонд. И обязательно на третьем курсе
ему дают сыграть в отрывке Гобсека или какого-нибудь
там маразматика. Это называется – на сопротивление
материалу. Так вот, моя беготня по сцене – это на
сопротивление материалу. Потому что материал
совершенно уже не бегает, но сопротивляться надо. По
прямой двигаюсь без проблем, а ступеньки – уже
проблема. Лечусь специальным согревающим гелем для
суставов. В инструкции по применению написано:
«Намазывать от колена до копыта».
— Опять шутите?
— Нет, могу инструкцию показать. И еще там написано:
«После процедуры рекомендуется накрыть лошадь попоной.
Желательно воздержаться от работ на мягком грунте». Я
уже мазал. Потрясающий эффект! Правда, от мягкого
грунта пока отказываюсь. Принципиально. Соглашаюсь
лишь на твердое покрытие.
— Простите за вопрос не в тему. Вот у вас на столе
стоит ваза, набитая деньгами. Для взяток?
— Почти. Однажды на двери кабинета врача увидел
табличку: «Доктор цветы и конфеты не пьет». Так
примерно и у меня. Три года назад, когда был юбилей,
специально уехал далеко, чтобы меня никто не нашел с
поздравлениями. Но желающих поздравить все равно было
много. Как только открылся сезон в театре, они
вереницей потянулись сюда. И неудобно вроде писать на
двери: «Худрук трубки и табак не принимает». Поэтому
всем, кто хотел поздравить, я сказал: мол, вот у меня
стоит чаша. Бросайте в нее десятки. Не пятьдесят и не
сто рублей, а только десятки. Сказал вроде бы в шутку,
но три года прошло, а люди по-прежнему приносят,
например, если хотят поскорее решить какую-нибудь
проблему. Весь ужас в том, что бумажные купюры теперь
изъяты из обращения, и гора монет все растет и растет.
Представляете, если я приду с чемоданом, полным
десятирублевок, в банк, чтобы их обменять?
— У вас образ человека, который вроде бы шутит, но
никогда не улыбается… Вы на сцене когда-нибудь
раскалываетесь?
— Вы знаете, нет. Во-первых, плохо раскалывают, – не
смешно. А во-вторых, я какой-то снулый. Разве что по
молодости не мог сдержаться, когда какой-нибудь
конферансье путал мою фамилию. Ну что такое Ширвиндт?
Это ведь для русского слуха очень трудно
воспроизвести. Три согласные подряд. Допустим,
оказались мы с шефским концертом под Ашхабадом –
выступали в военном госпитале, где лежали ребята,
прошедшие Афганистан. И там, на столбе перед местным
клубом, я заметил самодельную афишу, сообщающую о
нашем концерте: «Сегодня у нас в гостях известные
артисты – Дарвин и Ровенглот». Под Дарвиным
подразумевался Мишка Державин, а я превратился в
Ровенглота.
Кстати, в пору шефских концертов и поездок по стране
со мной мучились не только конферансье. И когда в
конце вечера на сцену поднимался какой-нибудь замполит
или председатель колхоза, то непременно говорил, что
сегодня в концерте принимал участие Ширвинут. А были
еще варианты – Ширвин, Шервал, Ширман, Ширвинг и
Шифрин. Имелось даже штук пять неприличных вариантов…
— У вас, я знаю, есть медаль «За освоение целинных и
залежных земель». Казалось бы, где театр и где целина!
А вот нет же – советская власть решила скрестить эти
два нескрещиваемых явления…
— Сегодня это звучит как полное идиотство, но в конце
пятидесятых такая медаль давала, что называется,
путевку в жизнь и зарабатывалась с большим трудом. А в
моем случае могла быть приравнена к медали «За
отвагу». Я не шучу.
Дело в том, что профсоюзную организацию театра в те
годы возглавлял Борис Федорович Ульянов – человек
круглосуточного патриотизма и наивной, но
всепоглощающей тщеславности. Он организовывал все
шефские концерты театра. Сам Б.Ф., как его называли в
кулуарах театра, вел эти концерты и читал стихи
Маяковского в неизменной «бабочке» на неизменной серой
рубашке, которая, очевидно, была когда-то белой, но от
постоянного использования не успевала окунаться в
мыльную воду и от этого немного посерела. Мы, молодые
артисты, всегда с воодушевлением откликались на
призывы Б.Ф., зная, что на любом концерте после
заключительных слов руководителя: «Дорогие солдаты
(врачи… ремонтники… комсомольцы… и т. д.), служите
спокойно! Знайте, что за вашей спиной стоит
многомиллионная армия советских артистов!» – последует
угощение, а в случае воинской части даже обед.
— А причем здесь медаль за освоение целины?
— Дело в том, что именно под руководством Б.Ф. наша
актерская бригада вызвалась поехать в Кустанайский
край на обслуживание целинников. Такой заявки даже
обезумевшие от призывов «Все на целину!» работники ЦК
ВЛКСМ не ожидали и мягко намекнули нашему
предводителю, что порыв сам по себе прекрасен, но в
феврале там вьюга, снег, минус 30-40… Б.Ф. был
неумолим, и мы полетели в Кустанай.
Два раза при перелетах мы были на краю гибели, а
однажды, разминувшись со встречающими нас тракторами,
стали замерзать посреди степи. Мы случайно выжили – на
нас буквально натолкнулись два поисковых трактора,
доволокли до Кустаная, где нас встретили как
папанинцев. Потом в зале филармонии был прощальный
концерт, Б.Ф. рассказал «Стихи о советском паспорте»,
и нам вручили медали.
— Александр Анатольевич, многие ваши шутки, ироничные
фразы ушли в народ. А вам приходилось когда-нибудь
из-за них страдать?
— Конечно. Особенно чреваты в этом отношении
капустники: мало ли что скажешь в порядке экспромта. Я
делал однажды праздничный вечер, посвященный 60-летию
Театра сатиры. Был установлен пандус в виде улитки. На
нем выстроилась вся труппа. Наверху, на площадке,
стояли Пельтцер, Папанов, Менглет, Токарская Валентина
Георгиевна – прелестная дама с трагической судьбой… Я
вел программу и представлял труппу: «Вот молодежь… а
вот среднее поколение… а вот наши ветераны, которые на
своих плечах… И, наконец, – кричал я, – вечно молодой
пионер нашего театра 90-летний Георгий Тусузов». Он
бежал против движения кольца. Зал встал и начал
аплодировать. Пельтцер повернулась к Токарской и
говорит: «Валя, вот если бы ты, старая б…, не скрывала
своего возраста, то и ты бегала бы с Тузиком».
И вот из-за шутки в отношении Тусузова я как-то едва
не лишился профессии, биографии и всего на свете. Дело
было на 80-летие мощнейшего циркового деятели Марка
Местечкина. На арене Цирка на Цветном бульваре
толпились люди и кони, чтобы выразить свое восхищение
мэтру советского манежа. В правительственной ложе
сидело московское начальство и МГК партии. Я, собрав
юбилейную команду, вывел на сцену Аросеву, Рунге,
Державина, которые демонстрировали Местечкину схожесть
наших с цирком творческих направлений. «И, наконец, –
привычно произношу я, – эталон нашей цирковой закалки,
универсальный клоун, 90-летний Егор Тусузов». Тусузов
дрессированно выбегает на арену и под привычный шквал
аплодисментов бодро бежит по маршруту цирковых
лошадок. Во время его пробежки я успеваю сказать:
«Вот, дорогой Марк, Тусузов старше вас на десять лет,
а в какой форме – несмотря на то, что питается говном
в нашем театральном буфете». Лучше бы я не успел этого
произнести…
На следующее утро Театр сатиры пригласили к секретарю
в МГК партии по идеологии. Так как меня одного – в
силу стойкой беспартийности – пригласить в МГК было
нельзя, меня вел за ручку секретарь партийной
организации театра милейший Борис Рунге. За утренним
столом сидело несколько человек строгой комиссии. С
экзекуцией не тянули. И, обращаясь к Рунге, спросили,
считает ли он возможным пребывание в стенах
академического театра человека, осмелившегося с арены
краснознаменного цирка произнести то, что повторить в
стенах МГК никто не решается. Боря беспомощно
посмотрел на меня, и я, не будучи обремененным грузом
партийной этики, сделал наивно-удивленное лицо и
сказал: «Мне известно, что инкриминирует мне родной
МГК, но я удивлен испорченности восприятия уважаемых
секретарей, ибо на арене я четко произнес: «Питается
давно в буфете нашего театра». Сконфуженный МГК
отпустил нас без партвзысканий